9 Мая отец пил водку, слушал песню про рушничок и плакал
Отчетливо помню весну 1965
года, когда День Победы был объявлен выходным днем. Я попал в группу пионеров
школы №40, которая разучивала стихи, чтобы на торжественном собрании в клубе
порта Ванино приветствовать фронтовиков.
Прочитав со сцены
четверостишия, я направился в другой конец Ванино — в гарнизонный клуб, где
меня ждал отец, служивший шеф-поваром в звании старшего сержанта.
Это был двухэтажный очаг культуры, вместимостью зала, пожалуй, не уступавшему клубу порта и Дому культуры леспромкомбината. Между
торжественным собранием и концертом самодеятельности объявили перерыв, поэтому
я быстро нашел отца. Но это был не его праздник: отец не воевал, поскольку
родился в 1928 году. И хотя его парадный китель позвякивал при ходьбе, то были
юбилейные медали.
Врезались в память радостные
лица его сослуживцев — старшин и
офицеров, прошедших войну. В начищенных сапогах, синих галифе и зеленых кителях
с наградами, среди которых бросались в глаза ордена Красной Звезды и Красного
Знамени. Не преминувшие принять сто граммов за Победу, отцовские сослуживцы
выглядели молодецки. Несложно прикинуть, что в год 20-летия Победы большинству из них
не исполнилось и пятидесяти лет.
После концерта мы отправились
домой. Туман сменился дождем, и отец взял меня под плащ-накидку. Я
ориентировался по прорезям для рук в плащ-накидке и отцовским сапогам, но
избежать луж не получалось.
Мать дежурила в ночную смену:
она работала в хирургическом отделении гарнизонного госпиталя медсестрой.
Пластинка на 78 оборотов
В выходные и праздничные дни
отец отправлялся в баню и на обратном пути покупал бутылку водки. Разогревал на
плитке миску борща, наполнял доверху граненый стакан и опорожнял его разом.
Происходило это не на кухне, а в зале, и мать при этом не присутствовала.
Девятое мая не стало исключением, и где-то в половине двенадцатого, когда был
опорожнен второй стакан, с кухни, где мне был выделен угол у окна, вмещавший
кровать и стол для уроков, я услышал песню, звучавшую с грампластинки. «Рiдна мати моя, ти ночей не доспала,/I водила мене у поля край села,/I в дорогу
далеку, ты мене на зорi провожала,/I рушник вишиваний на щастя дала» — неслось из
динамиков радиолы.
Я заглянул в зал: отец сидел
на тахте и плакал. Увидев меня, он ничего не сказал, но встал, подошел к
комоду, на котором стояла радиола «Харьков» с пластинками. Родители обычно
ставили пластинки с песнями из «Карнавальной ночи», «Солдата Ивана Бровкина»,
«Бродяги». Пластинка с любимой отцовской песней запомнилась названием на
круглой наклейке с одной-единственной украинской буквой — «Пiсня про рушничок».
Черный диск на 78 оборотов в
минуту крутился, песня в исполнении
Дмитрия Гнатюка продолжалась, отец
неумело вытирал слезы. Я кинулся к соседке, к которой за чем-то отправилась
мать. «Папка плачет!» — прокричал я.
Мать вбежала в зал, бросилась
к отцу. «Проклятая война!..» — повторяла она, обнимая отца, и слезы покатились из ее глаз.
Тут и я заревел, обхватив обоих.
«I вiзьму той рушник, розтелю наче долю,/В тихiм шелестi трав, в щебетаннi дiбров,/I на тiм рушничковi, оживе все знайоме до болю,/I дитинство й розлука й нiжна любов…» — звучало в День Победы, который стал для нашей семьи действительно праздником со слезами на глазах.
Текля Мироновна
Отец родился в сельце близ Каменец-Подольска,
вошедшего в Украинскую ССР на правах
областного центра в 1939 году. Петр Яковлевич, мой дед, был острым на язык, за что ему доставалось от
польских панов. Когда власть сменилась, он попал в поле зрения НКВД. В
предчувствии худшего он скрылся, добрался до Поволжья, где перебивался случайными
заработками. Похоже, за ним последовал старший сын Михаил, который с начала
войны ушел на фронт, вернувшись увенчанным наградами. Младший Панфил, в будущем мой отец, оставался
один с матерью в крытой соломой хате с глиняным полом.
Отец рассказывал мне, что
немцы изредка наведывались к ним на мотоциклах. Детей угощали шоколадками, не
жалели рейхсмарок, когда покупали яйца, молоко, кур. Наступающая Красная армия
прошествовала мимо сельца, которое облюбовали
бандеровцы. Они не расстреливали: вероятно, жалели патроны. Зато публично вешали, живьем сжигали. Изымали себе
на прокорм скотину, увозили на подводах более-менее ценное имущество. С Текли
Мироновны, оставшейся с Панфилом, взять было нечего. Но когда его сверстников
стали насильно уводить в лес, Текля Мироновна убедила сына пробираться к отцу.
Правда, сам он об этом мне не рассказывал. Впрочем, и моей матери было
известно немного. Текля Мироновна
наказала сыну: о себе не напоминать! Иначе ей не жить, поскольку бандеровцы
держали в страхе почтальонов, телефонисток, телеграфистов.
Петр Яковлевич после войны
обосновался в Ульяновске, однако сын Панфил у него не задержался, поскольку был
призван в армию. Демобилизовавшись, устроился на мясокомбинат там же, в
Ульяновске. Однако обосновался не у отца, который женился, а у брата Михаила.
Как я понимаю, в честь него назвали меня. На мясокомбинате отец познакомился с девушкой
из Тамбовской области, и они сыграли свадьбу. Это была моя будущая мама,
которая, забеременев, уговорила мужа завербоваться на Дальний Восток. Так они
попали в Ванино, где осенью 1954 года родился я.
Перед отъездом из Ульяновска
от незнакомых людей, приехавших из Каменец-Подольской области, Петр Яковлевич и Панфил узнали, что Текля
Мироновна умерла. Случилось это в феврале 1949 года, когда у ее сына шли первые
месяцы срочной службы.
Эту боль за мать, которая
сделала все, чтобы спасти его от бандеровщины, от лагеря и ссылки, куда
направлялись арестованные западно-украинские
хлопцы, насильно уведенные в лес,
похоже, оказалось невозможно сдержать в себе
9 Мая. После торжеств в гарнизонном клубе, пол-литра водки, любимой песни про рушничок.
Фото на память
«Хай на ньому цвiте росяниста дорiжка,/I зеленi луги й соловьiнi гаi,/ I твоя незрадлива, материнська, ласкава усмiшка/I засмученi очi, хорошi твоi» — пел с пластинки Гнатюк, мать успокаивала отца, поглаживая по курчавым волосам, я же не отпускал рук с брюк и халата. И, пожалуй, впервые осознал, что есть истинное родство, нераздельная печаль, всеобщее умиротворение.
Мать выдала отцу трояк. Пока
он ходил в магазин, пожарила картошки, принесла из кладовки соленую горбушу. Рюмка
на ножке встала рядом с неизменным граненым стаканом отца, и когда он ее
наполнил, мать сказала тост: «Чтобы не
было войны!».
Этот тост станет звучать в
День Победы каждый год после песни про рушничок. И плакать отец будет,
вспоминая свою маму, исключительно в День Победы. В 1972 году, когда моя мама попадет
в гарнизонный госпиталь в качестве пациента, а я прикачу из ГПТУ в соседнем
городе, отец пожарит на тушенке лук, и
мамин тост повторю я: «Чтобы не было войны!..».
Когда прозвучит песня про
рушничок и отец вытрет слезы, я возьмусь уговаривать его пойти сфотографироваться.
Мне это удастся, и вторая бутылка не понадобится. Возвращаясь из
фотоателье, я напомню ему рассказанное
мне матерью: на мясокомбинате в Ульяновске его прозвали Полем Робсоном. В
послевоенные годы был такой американский
певец негритянского происхождения, очевидно, с большущими губами. На подначки
подружек мать отвечала прибауткой: чем губистей, тем любистей.
Немаленькие губки были у папиной мамы Текли Мироновны.
Пожалуй, такие же они у моего сына Александра. Когда его жена позволила себе сострить
по этому поводу, моя мама и Сашина
бабушка, улыбнувшись, внесла уточнение:
чем губистей, тем любистей.
Михаил Карпач