9 Мая отец пил водку, слушал песню про рушничок и плакал
Отчетливо помню весну 1965 года, когда День Победы был объявлен выходным днем. Я попал в группу пионеров школы №40, которая разучивала стихи, чтобы на торжественном собрании в клубе порта Ванино приветствовать фронтовиков.
Прочитав со сцены четверостишия, я направился в другой конец Ванино — в гарнизонный клуб, где меня ждал отец, служивший шеф-поваром в звании старшего сержанта.
Это был двухэтажный очаг культуры, вместимостью зала, пожалуй, не уступавшему клубу порта и Дому культуры леспромкомбината. Между торжественным собранием и концертом самодеятельности объявили перерыв, поэтому я быстро нашел отца. Но это был не его праздник: отец не воевал, поскольку родился в 1928 году. И хотя его парадный китель позвякивал при ходьбе, то были юбилейные медали.
Врезались в память радостные лица его сослуживцев — старшин и офицеров, прошедших войну. В начищенных сапогах, синих галифе и зеленых кителях с наградами, среди которых бросались в глаза ордена Красной Звезды и Красного Знамени. Не преминувшие принять сто граммов за Победу, отцовские сослуживцы выглядели молодецки. Несложно прикинуть, что в год 20-летия Победы большинству из них не исполнилось и пятидесяти лет.
После концерта мы отправились домой. Туман сменился дождем, и отец взял меня под плащ-накидку. Я ориентировался по прорезям для рук в плащ-накидке и отцовским сапогам, но избежать луж не получалось.
Мать дежурила в ночную смену: она работала в хирургическом отделении гарнизонного госпиталя медсестрой.
Пластинка на 78 оборотов
В выходные и праздничные дни отец отправлялся в баню и на обратном пути покупал бутылку водки. Разогревал на плитке миску борща, наполнял доверху граненый стакан и опорожнял его разом. Происходило это не на кухне, а в зале, и мать при этом не присутствовала. Девятое мая не стало исключением, и где-то в половине двенадцатого, когда был опорожнен второй стакан, с кухни, где мне был выделен угол у окна, вмещавший кровать и стол для уроков, я услышал песню, звучавшую с грампластинки. «Рiдна мати моя, ти ночей не доспала,/I водила мене у поля край села,/I в дорогу далеку, ты мене на зорi провожала,/I рушник вишиваний на щастя дала» — неслось из динамиков радиолы.
Я заглянул в зал: отец сидел на тахте и плакал. Увидев меня, он ничего не сказал, но встал, подошел к комоду, на котором стояла радиола «Харьков» с пластинками. Родители обычно ставили пластинки с песнями из «Карнавальной ночи», «Солдата Ивана Бровкина», «Бродяги». Пластинка с любимой отцовской песней запомнилась названием на круглой наклейке с одной-единственной украинской буквой — «Пiсня про рушничок».
Черный диск на 78 оборотов в минуту крутился, песня в исполнении Дмитрия Гнатюка продолжалась, отец неумело вытирал слезы. Я кинулся к соседке, к которой за чем-то отправилась мать. «Папка плачет!» — прокричал я.
Мать вбежала в зал, бросилась к отцу. «Проклятая война!..» — повторяла она, обнимая отца, и слезы покатились из ее глаз. Тут и я заревел, обхватив обоих.
«I вiзьму той рушник, розтелю наче долю,/В тихiм шелестi трав, в щебетаннi дiбров,/I на тiм рушничковi, оживе все знайоме до болю,/I дитинство й розлука й нiжна любов…» — звучало в День Победы, который стал для нашей семьи действительно праздником со слезами на глазах.
Текля Мироновна
Отец родился в сельце близ Каменец-Подольска, вошедшего в Украинскую ССР на правах областного центра в 1939 году. Петр Яковлевич, мой дед, был острым на язык, за что ему доставалось от польских панов. Когда власть сменилась, он попал в поле зрения НКВД. В предчувствии худшего он скрылся, добрался до Поволжья, где перебивался случайными заработками. Похоже, за ним последовал старший сын Михаил, который с начала войны ушел на фронт, вернувшись увенчанным наградами. Младший Панфил, в будущем мой отец, оставался один с матерью в крытой соломой хате с глиняным полом.
Отец рассказывал мне, что немцы изредка наведывались к ним на мотоциклах. Детей угощали шоколадками, не жалели рейхсмарок, когда покупали яйца, молоко, кур. Наступающая Красная армия прошествовала мимо сельца, которое облюбовали бандеровцы. Они не расстреливали: вероятно, жалели патроны. Зато публично вешали, живьем сжигали. Изымали себе на прокорм скотину, увозили на подводах более-менее ценное имущество. С Текли Мироновны, оставшейся с Панфилом, взять было нечего. Но когда его сверстников стали насильно уводить в лес, Текля Мироновна убедила сына пробираться к отцу.
Правда, сам он об этом мне не рассказывал. Впрочем, и моей матери было известно немного. Текля Мироновна наказала сыну: о себе не напоминать! Иначе ей не жить, поскольку бандеровцы держали в страхе почтальонов, телефонисток, телеграфистов.
Петр Яковлевич после войны обосновался в Ульяновске, однако сын Панфил у него не задержался, поскольку был призван в армию. Демобилизовавшись, устроился на мясокомбинат там же, в Ульяновске. Однако обосновался не у отца, который женился, а у брата Михаила. Как я понимаю, в честь него назвали меня. На мясокомбинате отец познакомился с девушкой из Тамбовской области, и они сыграли свадьбу. Это была моя будущая мама, которая, забеременев, уговорила мужа завербоваться на Дальний Восток. Так они попали в Ванино, где осенью 1954 года родился я.
Перед отъездом из Ульяновска от незнакомых людей, приехавших из Каменец-Подольской области, Петр Яковлевич и Панфил узнали, что Текля Мироновна умерла. Случилось это в феврале 1949 года, когда у ее сына шли первые месяцы срочной службы.
Эту боль за мать, которая сделала все, чтобы спасти его от бандеровщины, от лагеря и ссылки, куда направлялись арестованные западно-украинские хлопцы, насильно уведенные в лес, похоже, оказалось невозможно сдержать в себе 9 Мая. После торжеств в гарнизонном клубе, пол-литра водки, любимой песни про рушничок.
Фото на память
«Хай на ньому цвiте росяниста дорiжка,/I зеленi луги й соловьiнi гаi,/ I твоя незрадлива, материнська, ласкава усмiшка/I засмученi очi, хорошi твоi» — пел с пластинки Гнатюк, мать успокаивала отца, поглаживая по курчавым волосам, я же не отпускал рук с брюк и халата. И, пожалуй, впервые осознал, что есть истинное родство, нераздельная печаль, всеобщее умиротворение.
Мать выдала отцу трояк. Пока он ходил в магазин, пожарила картошки, принесла из кладовки соленую горбушу. Рюмка на ножке встала рядом с неизменным граненым стаканом отца, и когда он ее наполнил, мать сказала тост: «Чтобы не было войны!».
Этот тост станет звучать в День Победы каждый год после песни про рушничок. И плакать отец будет, вспоминая свою маму, исключительно в День Победы. В 1972 году, когда моя мама попадет в гарнизонный госпиталь в качестве пациента, а я прикачу из ГПТУ в соседнем городе, отец пожарит на тушенке лук, и мамин тост повторю я: «Чтобы не было войны!..».
Когда прозвучит песня про рушничок и отец вытрет слезы, я возьмусь уговаривать его пойти сфотографироваться. Мне это удастся, и вторая бутылка не понадобится. Возвращаясь из фотоателье, я напомню ему рассказанное мне матерью: на мясокомбинате в Ульяновске его прозвали Полем Робсоном. В послевоенные годы был такой американский певец негритянского происхождения, очевидно, с большущими губами. На подначки подружек мать отвечала прибауткой: чем губистей, тем любистей.
Немаленькие губки были у папиной мамы Текли Мироновны. Пожалуй, такие же они у моего сына Александра. Когда его жена позволила себе сострить по этому поводу, моя мама и Сашина бабушка, улыбнувшись, внесла уточнение: чем губистей, тем любистей.
Михаил Карпач
Оставьте первый комментарий